Тактика здесь незамысловатая - днем мы режем горцев, ночью они нас. Но вообще-то всё не так кроваво, как это описывают в дешевых романах. Вылазки бывают не так уж часто, в основном - сидим в крепости, рубим лес, да досматриваем проезжающих путников. Ничего, жить можно. Соблюдай простые правила: один за пределы крепости не выходи, местным не верь, водку с чихирём не мешай, мой руки перед едой, да кунака кутаком в застольной беседе не называй - и будешь спокойно служить до самой своей героической смерти.
Но, опять же, пути Господни неисповедимы, от случайности никто не застрахован, а пуля, как говорил великий Суворов - дура.
Отхватил я случайно эдакую шальную дуру, да так неудачно, что повредило мне довольно серьёзно предплечье левой руки. Слесарь тел человечьих, по оказии оказавшийся в нашей крепости, только и смог, что обмазать мою рану какой-то вонючей липкой дрянью и направить меня в гошпиталь в Пятигорск.
Как я добирался до Пятигорска - то отдельный рассказ. Хорошо хоть снабдили меня ребята в дорогу знатным запасом водки и вяленой оленины, а Хамзат - кунак мой из замирённых чеченов, подарил мне расшитый кисет c какой-то травой, которую с табаком надо мешать - от неё думки разные веселые в голову приходят и боль вроде бы не так сильно чувствуется. Вообщем прибыл я в Пятигорск весьма успешно.
А в Пятигорске в те времена мешанина людская была, что твоё Вавилонское столпотворение. Кто-то, как я, на лечение приехал, на войну командированные, с войны едущие, отпускники, тыловики деньги казенные прожигают. Штатские тоже есть, а также и редкие дамы - кто на целебные воды прибыл, кто к мужьям-отцам-дядьям в гости. Армяне, от турка бежавшие, торгуют с таким размахом, что аж черно от них в городе. Черкесы, кабардинцы и прочие осетины вообще не пойми что тут делают,однако же хоть голов православных не режут, и то хорошо. Переселенцы всех мастей: от малороссов нашенских до немцев и скотландцев разных. Народу пропасть.
Но скука, господа, скука! Это штатским, дамам, да вновь прибывшему молодняку всё в новинку: ах, горы! ах, воздух! А нам, бывалым, эти пейзажи надоели уже до чёртиков.
Определили меня в гошпиталь, хорошо хоть не лежать, а на вольное, так сказать, посещение. С утра надо мной доктора кружат, друг с дружкой переругиваются на латынском (хуже абазинского язык, ей-Богу!) Сами же себя доктора запутали: у меня, к примеру, рука ранена, а они какую-то язву в моём брюхе обнаружили.
Говорят мне, мол, Вы рану на руке так водкой залили, что вскорости ещё одна вырасти может, а вот брюхо Ваше, мол, вызывает у нас опасение. Вы, говорят, господин капитан, питались плохо и вместо того, чтобы завтракать куриным бульоном с артишоками, с утра чихирь натощак употребляли и табачным дымом закусывали, а это жуть как вредно, особенно если без артишоков. Во как!
Делать нечего, пью под их присмотром вонючую теплую водичку вперемешку с микстурами, а они и рады, как дети ? ах, на лицо прогресс, ах, каков стул у пациента, явно факт - улучшения! А какой там стул, спрашивается, когда у нас в крепости стульев отродясь не было, всё больше ковёр да солома, ну на крайний случай - топчан. Чудные эти доктора.
После процедур ? выгул на бульвар: на редких барышень посмотреть, да над штатскими сюртуками посмеяться.
Вечером, естественно, в офицерское Собрание. Там можно и лафиту, и чего покрепче дернуть. Опять же Общество. И Игра.
Вот там, в Собрании, я, наряду со многими другими достойными людьми, и познакомился с Лермонтовым и с Мартыновым.
Ох, господа, доложу Вам, какой же это был человечище - Миша Лермонтов. Внешне-то он ну совсем невзрачный: маленький, чернявый, сутулый, не по годам с залысинами. Но какой бойкий и на язык вострый - святых выноси! А уж балагур и затейник редкий. Только был он какой-то на жизнь обиженный, что ли, поэтому шутки у него иногда бывали довольно злые.
А какие он стихи писал - заслушаешься! Как станет декламировать - душа так и раскрывается! Слушаешь его и явственно понимаешь всё неустройство нашего бренного мира. Допустим, читает он: -Печально я гляжу на наше поколенье - и сразу вспоминается, что прапорщик Пашкевич занял у меня двадцать рублей серебром на неделю, а уже полгода как не отдаёт, а главное - не стремится. Печально это, ну в самом деле, господа, что же это за поколение такое!
Поначалу, конечно, некоторые пытались Мишу за его негвардейский внешний вид брать на шутку, без этого у нас ну
никак нельзя. Но Миша мигом мог состряпать на обидчика эпиграммку, да такую, что шутник вроде как морально и опускался, но, однако повода для дуэли как бы и не было, высокая поэзия-с.
Да, мастером был Миша в этом деле. Поручик Лёша леБрасс, завзятый острослов и бретёр, мигом осознав силу Мишиной рифмы, никогда Мишу не задевал, и даже наоборот, других предостерегал.
Коля Мартынов был совсем другим. Спокойный и тихий, сам в себе человек, слегка entrave - тормоз, если по-русски. Носил в любую жару черкесское одеяние и кинжал, что некоторых бесило, других веселило, но большинству было по полковому барабану. Звали его за глаза (да иной раз и в глаза, чего там греха таить, но он не обижался) - Мартын.
В Собрании развлечений на самом деле не так много: бильярд, карты, шахматы, шеш-беш (штатские ещё называют эту игру на французский манер - триктрак, но плевать нам на штатских).
Было, правда, ещё и домино, но Миша Лермонтов умудрился задурить голову одному заезжему грузинскому князю, ехавшему из Кутаиса прямиком в Вену, мол, костяшки - это такие новые общеевропейские деньги, которыми в Санкт-Петербурге и в прочих европейских столицах только и принято пользоваться людям высшего общества. Рассчитал он этого князя по выгодному курсу, а вдобавок на костяшку ?дубль-два? купил у него же дюжину весьма приличного Имеретинского и всех нас потом угощал.
Мартына за игрой особо не любили, ибо играл он уныло и без куража: ставки делал небольшие, блефовать не умел, зато каждые пять минут утомлял вопросами: Господа, а что у нас сейчас за козырь?
На бильярде ему не позволял играть вечно носимый им большой кинжал, который время от времени больно бил его по промежности, а снять кинжал он не желал ни под каким видом. Да и сам он был невеликого роста, посему игра Мартына на бильярде вызывала иной раз приступы необузданного веселия у присутствующих.
Зато очень уважал Мартын домино. Но после того, как доминошные косточки пополнили казну далёкого и загадочного Имеретинского княжества, Мартын совсем заскучал.
У нас в полку говорят: Беда, когда руки не заняты, а голова свободна. И вот стал Мартын от rien à faire пописывать стишки.
С недели две ходил он задумчивый, всё в блокнотике чёркал, сочинял, стало быть. Потом собрался духом и попытался поведать свои творения Обществу. Поначалу все даже вроде как заинтересовались, но тут как раз пошли мизера, и стало не до поэзии. Вообщем не задался у Мартына его поэтический дебют.
Начал тогда Мартын записывать свои вирши на листочки, которые как бы невзначай оставлял на бильярдном столе, мол, глядишь, кто и прочтёт.
Нельзя сказать, чтобы его листики не пользовались спросом. Мало ли для чего бумага понадобится: то денщик попросит папиру на раскурку, то ещё для какой нужды. Бывало сидишь по такой нужде и волей-неволей читаешь Мартыновские вирши. Ничего так ? розы, слёзы, закаты Формозы. Но до Мишиных, конечно, далеко.
Но вот как-то раз затеяли драгуны своеобычные игрища. Их, лошадников, трудно осознать, у них свои понятия об отдыхе, им что на коне, что на табуретке - лишь бы скакать. Суть их забав сводилась к тому, что нужно было, стартуя одновременно, перемещаться по местности и исполнять заранее задуманные задания типа: помочиться в Провал, сорвать розу в цветнике, выпить полуштоф у Ашота на бульваре и вернуться в Собрание. И кто первый доберется - тот молодец, а проигравшие его потом поят до полусмерти.
Короче, залетает один такой драгунский офицер в Собрание, вроде как он самый скорый. А чтобы заверить свою победу, хватает он Мартыновский листик и пишет там: Первый, нах! Штабс-ротмистр Пупкин.
Мартын, не зная обстоятельств дела, как увидел пометку на листочке, необычайно возбудился. Он-то для себя это так понял, что его оценили как первого из всех поэтов, «первый, нах" - это Вам не шутки! Мы его особо переубеждать не стали, радуется человек - и то хорошо.
Более того, после кавалеристского казуса Мартыновские листики и все остальные офицеры стали использовать с целью общения, хотя нет-нет и поэзию его обсуждали.
Выглядело это примерно так ? поля листиков пестрили анонимными ремарками: ".../ недурственно / мне не понравилось / корнет М. ведет себя на грани attention! / господа, на Бульвар свежего пива завезли!/...".
Короче, Мартын был счастлив от столь внезапного, хотя и неоднозначного, внимания к его творчеству. Одно его напрягало ? Миша Лермонтов ничего ему не писал. Мы Мишу крутили и так, и сяк, мол, черкни ты ему хоть что-нибудь, сделай человеку приятное, но Миша - ни в какую.
Но однажды мы всё-таки его уломали. Мартын как раз подготовил новый цикл своих вирш на тему истории покорения Кавказа времен Императрицы Екатерины Великой.
Миша долго читал, а потом говорит: И как сей опус называется?. Мартын, покрасневши, отвечает, что, мол, название ещё не выдумал.
Лермонтов помолчал с минуту, а потом размашисто начертал: КГ-АМ, да красиво так написал, витиевато, калистрофическими вензелями.
Мы все стали пытать, мол, Миша, что это за шарады? Миша говорит: Это я название для сего поэтического цикла придумал. КГ-АМ - это Кавказские Горы - Азово-Моздокская оборонительная линия. А по поводу собственно поэзии я пока уклонюсь от комментариев?.
Но Мартын и этим остался доволен, и даже выставил от щедрот своих на всю компанию любителей высокого искусства аж целую одну бутылку бургун-маджарского.
Подивились мы тому, как творческие люди неординарно мыслят, выпили Мартыновского вина (хотя дольше денщикам пришлось бокалы мыть), да и забыли о том событии, и пошли себе дальше пульку расписывать. Кто же знал, чем всё это закончится.
Но об этом в другой раз, стар я стал, спать мне пора.
Визирь Бухара Эмирского
